В 1950 году я, тогда 13-летний мальчик, неожиданно для самого себя и тем более - для окружающих, заинтересовался астрономией. Я никогда не любил, да и сейчас не люблю читать научно-популярные книги. А потому мой интерес к астрономии воплотился в жгучую потребность в телескопе, который, по моим тогдашним представлениям, должен был немедленно открыть моему взору некий новый, хотя и постоянно присутствующий где-то совсем рядом мир.

 

         Времена были бедные, и единственным, доступным мне оптическим прибором был 6-кратный полевой бинокль отца. Какое-то время я провозился с изготовлением телескопов из очковых стекол, принялся было шлифовать 15-см зеркало, добыв через родственников заготовку из отходов оптического производства. Но дело шло медленно, а трудности впереди громоздились чрезвычайные - хотя бы в виде необходимости где-то и как-то получить доступ к металлообрабатывающим станкам... В общем, в одиночку было и трудно, и скучновато.

 

          Понятным образом, я принялся искать какой-нибудь астрономический кружок, вскорости очутившись в полуживой организации такого рода при мат-мехе Ленинградского университета, что в 11-й линии Васильевского острова. Время от времени мы, небольшая группка робких школьников, бывали собираемы очередным руководителем кружка из студентов-астрономов младших курсов (они, руководители эти, часто менялись). После осторожных блужданий по факультетским этажам в поисках свободной аудитории, мы, наконец, находили временное пристанище и выслушивали очередную лекцию, доклад, рассказ - назовите как хотите - о чем-нибудь астрономическом, а то и чисто математическом (что наши руководители знали тогда гораздо лучше), выбранном вполне случайно. Все это было для меня достаточно скучно и, вероятно, желание приобщиться к астрономии постепенно сошло бы на нет.

 

          Изменения пришли, как им и положено, вполне неожиданно, с появлением на кружковом горизонте Жоры (а ныне и уже очень давно - Георгия Борисовича) Гельфрейха, тогда - студента второго курса. Я и сейчас не знаю, что привело Жору в наш вялый кружок, и почему дальнейшие события развивались так, как они развивались. Просто не спрашивал. Наверное для него была привлекательна роль старшего наставника.

          Так или иначе, но на одном из наших редких собраний Жора как-то объявил, что мы отправимся вроде как на экскурсию в некое интересное астрономическое место, недалеко от Мариинского театра.

          Мы собрались в условленное время (дело было в апреле 1951 года) и пошли по улице Союза печатников. В один из моментов, который я и сейчас отчетливо помню, в проеме между крышами многоэтажных домов на фоне блеклого вечернего неба, нам открылся настоящий (!) астрономический купол весьма внушительных по тогдашним представлениям размеров. Я, кстати сказать, и сейчас замираю, неожиданно увидев в городском пейзаже какой-нибудь астрономический купол. Зрелище редкое, но порой - встречается...

          Дальше было еще интереснее. Через колодец двора типичного и обычного ленинградского многоэтажного дома номер 25 мы вошли в подъезд тоже вполне обычный, темноватый и с кошками, и долго взбирались по лестнице вокруг заросшей пылью шахты неподвижного с военных времен лифта на последний, седьмой этаж. Там нужно было позвонить в звонок около небольшой глухой двери, за которой открывалось уже нечто вполне незаурядное - узкая и крутая винтовая лесенка, с металлическим стуком шатавшаяся в креплениях тесного круглого колодца. Ну а полтора оборота этой странной лестницы выводили вас в мир, уже совершенно немыслимый. В общем, если в воображении юного любителя астрономии существовало бы представление о рае, или, скажем, пещере Аладдина, то вы оказывались именно там!

 

          Вы попадали на довольно большую и неплохо оснащенную даже по нынешним временам полупрофессиональную (что и нужно любителю) астрономическую обсерваторию, да еще почти в самом центре Ленинграда. Много позже, из книги В. К. Луцкого "История астрономических общественных организаций в СССР" я узнал, что этот островок астрономической культуры возник в 1921 году при Петроградском Научном Институте им. П. Ф. Лесгафта, директором которого стал знаменитый "шлиссельбуржец" Н. А. Морозов. Энциклопедист, Морозов живо интересовался в том числе астрономией, и в Институте существовало астрономическое отделение, наблюдательной базой которого и стала обсерватория, о которой идет речь. Эта же обсерватория, одновременно, играла роль наблюдательной базы Русского общества любителей мироведения (РОЛМ), существовавшего в Петербурге-Ленинграде с 1909 года. Первым председателем этого общества был, кстати сказать, тот же Н. А. Морозов. Это помогает понять и идейные истоки позднейшего создания под его руководством Института, и сохранение связей этой официальной организации с полупрофессиональной любительской средой РОЛМ. Новая обсерватория при Институте унаследовала несколько астрономических инструментов, до того помещавшихся на самодеятельной обсерватории РОЛМ при знаменитом Тенишевском училище.

 

          Расцвет обсерватории приходился на 20-е годы, когда вокруг нее объединилось большое и деятельное сообщество профессионалов и высококвалифицированных любителей астрономии. Можно понять, что через нее прошли, в начале своей научной карьеры, очень многие, видные впоследствии советские астрономы, и не только ленинградские. Одно перечисление имен зяняло бы здесь слишком много места.

 

              Несколько странным образом, за многие годы, проведенные мною в среде наших астрономов, я не слышал от старших коллег ни рассказов, ни воспоминаний об этом удивительном в своем роде астрономическом центре. Поэтому я не хочу удерживать себя от соблазна описать его в том виде, в котором застал 45 лет назад, перенесшим и разгромы конца 30-х годов, и Ленингредскую блокаду. Тем более, что все это уже в прошлом, и обсерватории больше не существует. Дом перестроен, башня с куполом - снесены, растворились во времени и в пространстве инструменты и оборудование. Думая об этом, я не могу удержаться от недобрых мыслей об "астрономической среде" Ленинграда, с ее всегда многочисленными начальствующими лицами. Еще 10-15 лет назад не стоило бы большого труда сохранить этот исторический для нас островок. Не сохранили - за карьерной суетой одних и равнодушной апатией других...

 

            Итак, поднявшись по винтовой лестнице, вы попадали в довольно просторное низкое помещение с окном, расположенное над лестничной клеткой и шахтой лифта, со здоровенным блоком для подъемного троса. Над этим. помещением и были встроены в конструкцию многоэтажного дома бетонный стакан башни и фундамент телескопа. Говорили, что в незапамятные времена, котда лифт еще работал, телескоп от этого подрагивал. Налево была низкая дверь, ведшая через чердак на плоскую крышу, оборудованную как просторная, площадью не менее 100 квадратных метров, астрономическая площадка. Дом был высокий, и обзор с площадки открывался великолепный. Слева, с северной стороны, за тонкими металлическими перилами, зиял провал, с осыпавшимися стенами сгоревшего в блокаду многоэтажного дома - зрелище нередкое в послевоенном Ленинграде. Муза Урания сберегла обсерваторию, отведя от нее авиабомбу метров на 20.

 

          На крыше, рядком, находились три телескопа - в легких фанерных павильонах, сконструированных, как я догадываюсь, самолично Германом Герасимовичем Ленгауэром. Там был 4-х дюймовый широкоугольный астрограф с таким же гидом, старый 4-х дюймовый рефрактор на колонне французского производства (Виона?) и новехонький 5-дюймовый рефрактор Цейса, с превосходным набором окуляров и увеличительной камерой для фотографирования Солнца, Луны и планет. При всем том, большая часть площадки оставалась свободной, открывая возможность для производства самых разнообразных наблюдений и демонстраций.

         

Если возвратиться к началу нашей экскурсии, то дверь направо вела в небольшой тамбур, где висели точные маятниковые часы и вторичный маятник, связанный когда-то со службой времени в Пулково. Оттуда же начиналась лестница в башню с куполом, где располагался главный инструмент обсерватории - 7-дюймовый рефрактор Мерца на немецкой монтировке. Вместе с куполом этот инструмент производил большое впечатление. Не знаю как другие, но сам я питаю слабость именно к таким, классическим рефракторам, красивым той красотой целесообразности и завершенности, как красивы, скажем, парусные корабли... К тому же, и сам купол был вполне "настояшим", с раздвигающимися от цепного привода створками и вращаемый массивным чугунным штурвалом. В сырые ленинградские морозы все это хозяйство часто замерзало - к облегчению мерзнущих наблюдателей. Надо бы добавить, что все инструменты находились в превосходном, ухоженном состоянии. Здесь конечно тоже проявлялась педантичная рачительность Германа Герасимовича.

 

          Другая дверь из упомянутого мною тамбура вела в большое помещение с затемненными окнами, оборудованное под лекционный зал мест на 30. Центральным объектом здесь был круглый экран диаметром метра полтора. На нем, с помощью проекционной аппаратуры, расположенной в следующей комнате, можно было воспроизводить картину северного звездного неба, с суточным вращением, сезонными изменениями и движениями Солнца и Луны. В другой демонстрационной схеме тот же экран превращался в иллюминатор космического корябля, в котором можно было совершить путешествие на Луну. Автором и конструктором этого весьма сложного оптико-механического устройства был опять же Герман Герасимович Ленгауэр. Скептиков, избалованных нынешними техническими возможностями, прошу помнить, что все это происходило в те времена, когда на всю страну имелся, наверное, один единственный полноценный планетерий в Москве.

 

          На свободной стене зала были смонтированы кинематические наглядные пособия, позволяющие объяснять попятные движения планет и явление фаз. В нишах стояли цветные глобусы больших планет, а на стенах висели фотографические портреты видных советских астрономов. Все вместе это именовалось астрономическим музеем. Музей вел систематическую, плановую научно-просветительскую деятельность, регулярно принимая экскурсии самого различного состава: в те времена наукой интересовались.

          Третья дверь, налево вела из музейного зала в длинный темноватый коридор, куда выходили двери нескольких комнат. В середине располагался кабинет Германа Герасимовича - небольшая комната с двумя столами, кушеткой, шкафом и фотографическим портретом Н. А. Морозова. Там же помещалось чудо тогдашней техники - автоматическая счетная машинка "Мерседес", касаться которой впрочем строго запрещалось.

          Рядом находился кабинет Надежды Николаевны Сытинской, известного в те времена фотометриста и планетолога. Надежда Николаевна часто болела и в конце 50-х годов, увы, слегла, чтобы не подняться (Н.Н.Сытинская скончалась в 1974 г. (Ред.)).

Ещё дальше были две комнаты, занятые фотографической лабораторией - бедно оборудованной, но содержавшейся в безукоризненном порядке и чистоте. За фотолабораторией, в конце коридора, была дверь, ведущая в переход в основное здание института. Туда ходить запрещалось, и я так и не узнал, что было за этой дверью...

    В другом конце коридора помещалась фотометрическая лаборатория с микрофотометром мудреного устройства, изобиловавшим рукоятками и штурвальчиками. Микрофотометр был фотоэлектрическим, с фотоэлементом и усилителем на древней электронной лампе размером с банку от майонеза. Предполагаю, что конструктором этого устройства был, в предвоенные годы, Н. Ф. Купревич.

     

В этой полутемной комнатке обитала добрейшая и милейшая Клавдия Тихоновна Стоянова. На ней обычно была широкополая дамская шляпка, а настольная лампочка на ее столе едва ли была мощнее 15 ватт. Клавдия Тихоновна была очень добра с нами и охотно беседовала с любым на любые темы. Она же учила нас началам звездной астрономии. Беседовать с Клавдией Тихоновной было и приятно, и интересно. Она знала многих людей, чьи имена звучали для меня тогда хоть и величественно, но вполне абстрактно - Г. А. Тихова, В. А. Амбарцумяна и многих других астрономов, работавших в Ленинграде и Алма-Ате. Кроме того, до конца своих дней она оставалась страстной любительницей музыки, какие бывают наверное только в Ленинграде, с его культом посещений Большого зала филармонии. В моей семье любили музыку - особенно Шостаковича, так что и это служило постоянной темой для разговоров.

Самая просторная комната рядом могла бы быть названа спектроскопической лабораторией. Там, за большим столом, проходили наши собрания и занятия. На других столах стояли один-два вполне приличных лабораторных спектрографа, катушки Румкорфа, газолюминесцентные трубки, компаратор и прочее, используемое в спектроскопической практике. Кроме того, в комнате присутствовало несколько громадных шкафов, заботливо запертых на маленькие висячие замочки. Лазить туда не полагалось. Но время от времени сам Герман Герасимович отпирал их и, не без видимого удовольствия и к нашему восторгу, доставал необычные и интереснейшие вещи: визуальные фотометры разных конструкций, светящиеся благородной латунью окулярные микрометры, древние карманные спектроскопы прямого зрения, объективы каких-то астрографов и гелиометров, зеркала разобранных самодельных телескопов и прочее подобное, скопившееся за многие годы из исчезнувших любительских обсерваторий и Бог весть откуда еще...

 

          Вот в этот-то фантастический для любителя астрономии мир мы и вступили, предводительствуемые Жорой Гельфрейхом. Центром этой вселенной был, конечно же, Герман Герасимович Ленгауэр, представший перед нами во всем своем внушительном облике. Хорошего мужского роста, сутуловатый, но подтянутый, в строгом темном костюме с рядом орденских планок, Герман Герасимович производил большое впечатление даже на меня, выросшего в профессорской семье и с детства навидавшегося профессоров и доцентов. Впечатление усиливалось своеобразной манерой двигаться и говорить - неторопливой и солидной, лишенной даже подобия легкомысленной порывистости и суетливости. Ну и конечно - довольно длинной и совершенно седой бородой лопаткой, весьма редким в те времена украшением мужских лиц.

          Теперь я понимаю, что, в сущности, Герман Герасимович был тогда еще довольно молодым человеком, на целых 13 лет моложе автора, пишущего сейчас эти строки. Но нам, школьникам, он казался патриархом астрономии, прямо-таки одним из тех тоже бородатых и солидных дядей, чьи портреты украшали страницы учебников и научно-популярных книжек. Его авторитет в нашей среде был непререкаем, и удостоиться немногословного и всегда очень корректного внушения за какую-нибудь вольную или невольную провинность представлялось чуть ли ни трагедией.

          Наверное из-за ошеломления всем увиденным тогда, я плохо помню подробности нашего первого появления на обсерватории. Нам, кажется, показали музей с его возможностями, провели по инструментам, побеседовали. В результате, мы разлетелись по домам уже в звании (именно так!) полноправных членов астрономического кружка при Астрономическом музее Естественнонаучного института им. Лесгафта.

 

          Наши еженедельные занятия начались с того, что мы, вместе с Германом Герасимовичем и Клавдией Тихоновной, делали профилактику телескопам обсерватории: стирали пыль и копоть, чистили шестеренки, убирали мусор, скопившийся за зиму на астрономической площадке. Попутно нам объясняли устройство инструментов и основные правила обращения с ними. Уже следующее занятие было гораздо более интересным: нас готовили для выполнения наблюдений Солнца на цейсовской пятидюймовке. Сначала - визуальных зарисовок пятен и подсчета чисел Вольфа, а затем и вскоре - фотографических, с помощью увеличительной камеры. Кстати сказать, такие наблюдения на небольших и легких телескопах действительно требуют и строгого соблюдения последовательности операций, и отточенности движений при манипулировании инструментом. Попутно нас обучили и азам научной фотографии; это оказались единственные, полученные мною уроки фотографического дела за всю мою жизнь,

          Пожалуй, самой привлекательной особенностью нравов, установившихся в нашем кружке, была необычайная самостоятельность. Убедившись в самом начале, что мы усвоили преподанные уроки обращения с инструментами, Герман Герасимович предоставил нам действовать самим. В начале он еще иногда присматривал за нами, но очень скоро, по-крайней мере некоторые из нас, стали приходить к руководителям только с уже готовыми результатами. Если хотелось, например, навестись на Луну или какую-нибудь планету, достаточно было уведомить Германа Герасимовича об этом намерении и о том, с каким инструментом предполагалось его осуществить. Помощь старших поступала только в "нештатных" ситуациях - чаще всего, если не хотел работать часовой механизм (слабое место тогдашних инструментов).

          То же можно сказать и о лабораторных занятиях. Нас обучали Обращению со спектрографом и компаратором для измерения спектров. Познакомили со спектральной классификацией звезд по снимкам с объективной призмой. Научили обращаться с визуальными фотометрами нескольких конструкций. Тогда, в частности, я выяснил свою малую пригодность для визуальной фотометрии: мои отсчеты обычно имели большой разброс. Учили нас и упрощенным приемам звездной фотометрии непосредственно по снимкам неба, столь популярным при исследованиях переменных звезд ту эпоху. Научили обращению со звездными картами и отождествлению звезд по Боннскому обозрению.

          Ну, а научившись, можно было заниматься тем, что самому казалось наиболее интересным. У меня, в частности, до сих пор где-то хранятся спектрограммы, полученные мною в те времена.

          В общем, незаметно приобретенные нами знания и практические навыки оказались весьма солидными. Во всяком случае, проходя через несколько лет практику на Астрономическом отделении МГУ, я обнаружил, что уже знаю и умею делать большую часть программных задач. И никогда больше меня не обучали именно основам астрономической культуры, владение которой, собственно говоря, и должно отличать профессионального астронома от всех прочих людей, населяющих Земной мир.

          Практическим работам по фотометрии и звездной астрономии нас обучала Клавдия Тихоновна. Азам тогдашней планетологии, включая тренировочные зарисовки цветных глобусов планет, выполняемые с подобающего расстояния и при должном освещении, - Надежда Николаевна Сытинская. Спектроскопия и все инструментальные проблемы находились в ведении самого Германа Герасимовича.

          Кроме практических занятий у нас, конечно, были и занятия, так сказать, теоретические. Примерно раз в две-три недели мы слушали тематические доклады, делавшиеся кем-нибудь из наших руководителей или поручавшиеся одному из нас. Надо бы отметить, что пособиями при подготовке наших докладов служили вполне серьезные первоисточники - вузовские учебники, "Пулковский курс", даже научные монографии из числа доступных тогда.

          Время от времени, заботами Германа Герасимовича, перед нами вы ступали и видные ленинградские астрономы того времени. Хорошо помню добрейшего Всеволода Васильевича Шаронова. Запомнился блестящий Мориц Семенович Эйгенсон. В те времена было принято ругать "идеалистические выверты" в космологии. Что и делал Мориц Семенович, с присущими ему блеском, остроумием и резкостью выражений. Заходили к нам Кирилл Федорович Огородников, Олег Александрович Мельников, Николай Иванович Кучеров. Неизменно величественные пулковские светила наш кружок как-то не жаловали. А может быть просто было трудно и далеко ездить к нам в вечерние часы, когда только и могли проводиться эти занятия.

 

          Впрочем, однажды Герман Герасимович свозил нас на новехонькую тогда, только что отстроенную Пулковскую обсерваторию. Зрелище по тем бедным временам было, надо признаться, впечатляющее: эдакое роскошное до малопонятности святилище астрономиии! По его же инициативе всех нас, кружковцев, приняли в 1951 году в Юношескую секцию Ленинградского отделения ВАГО (ЛОВАГО - как тогда произносилось). Помню, что горд этим я был до чрезвычайности и нескромно хвастался в школе новеньким членским билетом зеленоватого цвета. Да ведь и в самом деле: школьник - член настоящего научного общества и сейчас редкость, может быть даже еще большая, чем в те, столь поносимые ныне иными "интеллектуалами" времена...

          На обсерватории часто бывали студенты-астрономы. Очень много времени проводил с нами Жора Гельфрейх. Как-то мелькнули неразлучные тогда И. Канаев и В. Иванов. Вспоминаю и еще несколько имен, главным образом тех, кто, вероятно, подрабатывал чтением лекций в астрономическом музее.

          Как это часто бывает, из нашего немногочисленного кружка, в котором редко бывало более 10-12 человек, выделилась группка самых заинтеросованных - тех, кто проводил на обсерватории практически все свободное время. Одним из таких "самых-самых" был Олег Васильев, позже - активный деятель ЛОВАГО и один из основателей Специальной астрофизической обсерватории. Других имен моя память, увы, не сохранила.

          Буквально днюя и ночуя на обсерватории, я, естественно, должен был вписаться в ее внутреннюю жизнь, облик которой определял Герман Герасимович. В помещениях обсерватории обычно стояла чинная тишина, еще более приглушенная, когда в зале музея, за тонкой дверью, шла очередная лекция. Тогда уже и вовсе предписывалось ходить по скрипучим половицам на цыпочках (а лучше и вовсе не ходить) и общаться шепотом. Лекции чаще всего читал сам Герман Герасимович, и я и сейчас помню его глуховатый голос, доносящийся в коридор через плотно прикрытую дверь.

 

          В рабочее время не наблюдалось ни праздных хождений, ни громких разговоров. Все старались друг другу не мешать. Герман Герасимович, на правах начальника, имел привилегию насвистывать во время работы (привычка, кстати сказать, чисто немецкая, надо думать - семейная). Работал он всегда за закрытой дверью и часами не поднимался из-за стола. Разве что изредка подходил к телефону, висевшему против фотолаборатории в конце коридора.

          Несколько раз я заставал его, лежащим у себя на узкой медицинской кушетке. Вероятно, больное сердце уже тогда давало себя знать. Мне и вообще трудно представить сейчас, как наши бедные старшие наставники ежедневно одолевали эти 7,5 высоченных ленинградских этажей с неработающим лифтом...

          Начальником Герман Герасимович, вероятно, был строгим. Во всяком случае, Клавдия Тихоновна, не раз жаловалась мне, округляя глаза и понижая голос до заговорщического шепота, на притеснения "Бороды". Притеснения эти, кажется, состояли в контроле за рабочим временем сотрудников и в напоминаниях о необходимости своевременно представлять научные отчеты.

          В отношениях между Германом Герасимовичем и нами, кружковцами, существовала определенная и естественная отстраненность. Нас всех, кстати сказать, называли по именам, но не иначе как на "вы". Соваться к начальству без крайней необходимости не полагалось, хотя, конечно, это было всегда возможно, и я не помню и тени раздражения на неожиданные вторжения. Однажды, движимый лучшими побуждениями, я спросил Германа Герасимовича, не могу ли я помочь ему в его работе? Он, сдвинув на лоб бинокулярную лупу, с которой обычно работал, оценивающе посмотрел на меня и осведомился: умею ли я чертить с точностью до десятой миллиметра? Мне пришлось смущенно признаться, что нет, и на этом мой порыв оказался исчерпанным...

          Со временем, конечно, наши общения становились несколько более тесными и продолжительными. Я узнал, например, что Герман Герасимович считал себя учеником С. К. Костинского, великолепный фотографический портрет которого висел рядом с маятниковыми часами. О портрете Герман Герасимович сказал, не без гордости, что "эту карточку" он сам "снял" с С. К.

          Осенью 1953 года моя семья перебралась в родную для нас Москву, и на том оборвались мои связи и с кружком, и с обсерваторией. Я уехал, увозя с собою весьма лестную для себя характеристику, написанную Германом Герасимовичем. Этот пожелтевший и ломающийся на сгибах лист бумаги и сейчас хранится в моем архиве. В последующие годы, регулярно приезжая в Ленинград, я всегда заходил на обсерваторию и был, увы, свидетелем ее постепенного упадка. Институт Лесгафта закрыли, а обсерваторию передали всепоглощающему Пулкову. В городе открылся планетарий, и небольшой музей перестал быть нужен. Герман Герасимович перебрался в Царское село и стал работать в отделе О. А. Мельникова в Пулкове. В помещения обсерватории вселили сотрудников формировавшейся тогда САО, которым было явно не до сантиментов и исторических реминисценции. Надежда Николаевна Сытинская умерла, а кроткую Клавдию Тихоновну я как-то увидел сидящей за своим столиком у окна под лестницей в башню 7-дюймового телескопа. Ну а к концу 70-х годов все и вовсе ликвидировалось.

          Тогда, да и позднее, я неоднократно пытался призвать ленинградских астрономов спасти и сохранить то, что все еще оставалось от обсерватории на улице Союза печатников. Но, увы, - тщетно. Соглашались, понимающе кивали головами, и ничего не сделали. Ныне, конечно, уже поздно...

          Я несколько раз встречал Германа Герасимовича при своих регулярных когда-то наездах в Пулково. Мы беседовали, но как-то ни о чем, и не подолгу. С эгоизмом, свойственным молодости, я был тогда во власти собственных проблем и планов. Герман Герасимович, и без того, кажется, не особенно общительный, становился все более угнетенным недугами, да и я стал для него, вероятно, совсем чужим и непонятным.

          Все это наверное естественно, но и грустно. Это позднее я услышал элегический призыв, которому, впрочем, мало кто следовал и следует: "спешите разговаривать со стариками..."

          Сейчас, оглядываясь, в прошлое, я вижу, что в юности мне необыкновенно повезло - если конечно вхождение в нашу своеобразную астрономическую корпорацию можно считать жизненным успехом. Не забывается и не забудется время, проведенное мною в астрономическом кружке на обсерватории Института имени Лесгафта, имена, лица и голоса моих наставников. "Что-то исчезло, что-то забылось - многое в нас осталось"... Осталось действительно многое - нужное и сопровождающее меня всю жизнь. Но главное, что я вижу, оглядываясь, это то, что меня и моих товарищей учили только хорошему и правильному. Вот в этом нам всем действительно повезло.

          И сам я - уже давно седой - низко склоняюсь перед памятью своих учителей...

          Астрономический календарь 1997 (ВАГО)